Максим Атаянц: «"Охта-центр" – среднее между Фрейдом и Вавилоном»

Разговор начал сам Максим Борисович. Причем с удивившей нас темы – «Охта-центра».

Уже более двух лет все спорят о газпромовской башне. Вроде бы весь «круг узкой прослойки», опираясь на действующие законы, в один голос говорит башне свое веское и авторитетное «нет». В то же время инвесторы и застройщики, рука об руку с государственными чиновниками, спокойно роют котлован (срывая культурные слои и прочее народное достояние) и собираются вполне благополучно водрузить над городом нечто неудобовыразимое, в разы превышающее все допустимые и прописанные нормы. Казалось бы, что тут еще скажешь…

–Знаете, редчайший случай, но у меня вдруг возникло фундаментальной важности соображение, которое никто в этой двухгодовой дискуссии [вокруг строительства газпромовской башни. – Ред.] ни разу не высказывал. Вещь, которую я сейчас скажу, будет казаться тривиальной, но только после того, как я ее скажу.

Недавно я по случаю немного вник в историю парка Победы. Меня дрожь пробрала. Я недооценивал масштабы того, что там происходило в блокаду. Вы знаете, что с зимы 1942-43 года в Петербурге ни одно тело в землю похоронено не было. Все трупы ленинградцев были сожжены. Более того, даже тех, кого довезли до Пискаревки, весной, с наступлением плюсовой температуры, вынимали и везли сжигать в парк Победы, потому что иначе от эпидемии погибли бы все. Это ужасно, но это так.

То есть там было сожжено не меньше полутора миллионов тел. Именно там, потому что там был купленный у американцев кирпичный завод с туннельными печами. Это было единственное место, где можно было наладить машину по уничтожению трупов. Плюс прифронтовая полоса, и, следовательно, можно было это все как-то изолировать от людей, и каким-то образом управлять.

Когда начинаешь об этом думать, в конце концов доходишь до осмысления цифр. Страшное же количество людей в городе погибло. Если просто их фамилии написать, даже мелким шрифтом на мемориальной доске, то эта доска займет гектар.

И вот я стал думать, что единственное осмысленное последствие этого ужаса – сохранность исторического центра города Петербурга. Просто, правда? Получается, что центр города – ансамбль классической архитектуры, за который была заплачена самая большая в истории человечества цена.

А ведь это так. Что, если мы сейчас пошлую фразу про отсутствие сослагательного наклонения в истории на минутку забудем и посмотрим, что было бы, если бы Петербург сдали.

Его, наверное, довольно сильно повредили бы гитлеровцы, и потом он понес бы страшные разрушения (основные), когда его, конечно же, отвоевали бы назад, потому что ничего бы все равно у немцев, слава Богу, не получилось. Он превратился бы в Кенигсберг или Дрезден, или Берлин.

Ведь в чем уникальность Петербурга как крупного живого города? Его исторические здания не разбавлены современными, как это, например, в Брюсселе или еще где-то. Он такой, какой был (в основном). И за это заплачено.

И я поражаюсь, почему же этот аргумент никому, кроме меня, не приходит в голову. Да про это криком нужно кричать. Просто два миллиона человек продается, чтобы какая-то палка могла стоять! Это же поразительно. Два миллиона мертвых людей…

–Видимо, сейчас это мало кого волнует…

–Меня волнует.

Но, кроме башни, есть еще проблема. Петербургское архитектурное сообщество (так сказать, цех), декларируя на словах безусловную ценность исторического центра, своей деятельностью его разрушает. Притом в полной уверенности в своей правоте. И это ужаснее всего.

–Откуда могла взяться такая уверенность у людей, живущих в прекрасном городе, у архитекторов?

–Когда меня студенты-первокурсники спрашивают: «А что такое, когда цивилизация погибла?», я говорю: «Понимаете, цивилизация умирает, а человек продолжает жить. Люди-то этой смерти в своем быту не чувствуют. Вот как римляне какого-нибудь V века. Они что, сидели и думали: «Вот, крах античности произошел, а тут Средневековье светлое надвигается»? Нет. Они просто живут».

«Ну и как же тогда? – спрашивают первокурсники.– Гибель цивилизации – это когда все приметы бывшей цивилизации в музей несут?» Нет. Это когда люди перестают понимать, что такое музей. Вот в чем гибель.

–Вы связываете гибель цивилизации и культуры с гибелью империи?

–Некоторым образом. Сейчас самая большая проблема заключается в том, что Петербург – это в чистом виде колониальный европейский город на русской территории. Я, вследствие своих многочисленных поездок на Ближний Восток и в Северную Африку, довольно остро ощущаю сходство ситуации нынешнего Петербурга с ситуацией, скажем, в Алжире. Там освободившийся народ сбросил гнет колониализма, распрямился и живет так, как нравится. А сброшенный гнет в том числе выражался в огромных вложениях, которые французы сделали, превратив Алжир во что-то, равное Лазурному берегу и по архитектуре, и по инфраструктуре. Но это же чуждо и непонятно местному населению.

Это сопровождается ненавистью к французам в сочетании с комплексом неполноценности и болезненным стремлением уехать в Париж, чтобы продолжать ненавидеть уже там…

То же и в Ливии, где есть масса трогательных, хорошо распланированных в 30-е годы итальянских деревень. И что там происходит? Срубают с фасадов все декоративные элементы, ровно заштукатуривают, подрубают, делают внизу лавку или гаражный вход… Потому что у людей абсолютно другие представления о прекрасном.

И когда я в Петербурге обнаруживаю ровно то же самое, я вдруг понимаю, что местные жители тоже воспринимают историческое наследие и эстетику как нечто абсолютно чужое, имеющее ценность только потому, что оно ценно для приезжих из Европы.

Когда я вижу: вот стоит сталинский дом с прекрасными лепными деталями, и их посередине отпиливают, вставляют пластиковую белую стеклопакетную дверь, обпшиканную макрофлексом (он даже не срезается), и это норма. Когда эта жалкая, убогая, абсолютно не отличимая от любого третьего мира жизнь обсиживает остатки Петербурга, я понимаю: человек радостно освобождается от культуры колонизаторов. Ведь культура – это всегда некоторое насилие.

Петербург становится насилием. Его ценность для многих сведена к нулю. Ведь находят же поддержку охта-центровские пиар-специалисты. Люди, голосующие за башню, есть. Их немного, но они довольно активные.

–Но одно дело – обманутые или даже невежественные люди, а другое – архитекторы…

–Архитекторы могут говорить все что угодно. Но посмотрите, что строится… А еще весь этот профессиональный консенсус накладывается на невероятную слабость государства, которое не может уследить даже за соблюдением собственного законодательства.

В Венеции тоже были попытки построить что-то сугубо «выдающееся». Но закончилось тем, что заинтересованным лицам надавали пинков и выкинули их вон.

–Да, случай с башней «Охта-центра» вполне подтверждает ваши слова…

–В том числе. Этот случай вообще вопиющий. Строится вавилонская башня в настоящем библейском смысле слова. Вот мы в небеса засунем все, что хотим, а там хоть трава не расти. Этакое сочетание Фрейда и Книги Бытия в чистом виде. Но кроме нее есть еще много мелких, не таких заметных безобразий.

Чиновничий беспредел заключается только в том, что они ставят свои интересы выше государственных. Если бы наши чиновники просто соблюдали законодательство в том виде, в котором оно есть, половина творящегося в Петербурге была бы невозможна. У нас чиновники, как частные лица, могут быть сильны, а государство, как институт, очень слабо.

Ведь любому буржую, разумеется, хочется построить очень большую мансарду. У него социальная роль в том, чтобы деньги зарабатывать. Это нормально. Но его аппетит должны ограничивать. Но наше государство невероятно слабо в ограничивании аппетитов частного интереса.

–Видимо, оно само представляет частные интересы.

–Видимо.

–А чем же все это закончится?

–Все будет плохо. Конец культуры, очередной конец цивилизации в отдельно взятой стране.

–Но кто же те колонизаторы, которые выстроили нам культуру, и кто те варвары, которые должны нас завоевать?

–Варвары– мы! В том-то и дело. А про колонизаторов Ревзин как-то писал. Великолепный текст про аракчеевские военные поселения. «Российская власть все время занимается колонизацией собственной территории». Факт. А вот сейчас у нас здесь государство ослабело.

В России самая большая проблема, что комфорт жизни государства и комфорт жизни его жителей– в противофазе. А Петербургу, как государственному архитектурному организму, хорошо, когда подмораживает. В абсолютно гнусные, но комфортные для населения 1910-е годы город портили как могли. Тогда была выстроена куча шалманов, мерзких ларьков, приляпанных к ограде Летнего сада…

Подморозило – все как ветром сдуло, город опять прекрасный. Крайнее выражение этого (не помню чье): «Более невероятной красоты Петербурга, чем летом 1942 года, вообще не существовало». К сожалению, для Петербурга это так. То есть у нас либо людям хорошо, либо городу…

И не приведи Господи нам увидеть, когда нам всем хорошо, в том смысле, в котором есть поговорка, что блюз – это когда хорошему человеку плохо, а попса – это когда плохому человеку хорошо. Мы – плохие.

Татьяна Хейн

http://sob.ru/

фото: http://sob.ru/